РРОО «ЦЕНТР СОДЕЙСТВИЯ РАЗВИТИЮ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА И ОБЩЕСТВЕННОЙ ДИПЛОМАТИИ» публикует материалы, любезно предоставленные для жителей Ростовского региона родными и друзьями Олеся Бузины
Монолог Матери
В этом году Олесю Бузине исполнилось бы 50 лет — золотой возраст для человека творческого, а тем более для талантливого писателя и публициста. Но уже четыре года его нет с нами — 16 апреля 2015 г. он был убит пятью выстрелами во дворе собственного дома около 13.20 по киевскому времени.
Резонансное преступление до сих пор не раскрыто, заказчики не названы, подозреваемые находятся на свободе, и, похоже, судебное разбирательство будет тянуться бесконечно. Но есть человек, который готов ждать. Четвертый год жизнь Валентины Павловны Бузины подчинена одному желанию — узнать правду о гибели сына и сохранить память о нем. Воспоминания матери, которые мы сегодня публикуем впервые, войдут отдельной главой в новую книгу. Она готовится к изданию в июле этого года — к юбилею Олеся.
Мой сын погиб на войне…
Прошло уже четыре года, как Лесика нет. Но и сегодня я слышу голос: «Валя, собирайся, может, еще застанешь у дома!.. У тебя большое горе… У тебя убили Олеся…» Я этот голос в телефонной трубке тоже никогда не забуду — он для меня родной, он мне дорог. Так сложилась жизнь, что Валентина Семеновна Шевченко* первой позвонила мне в тот счастливый день, когда я родила Олеся. И она же первой сообщила мне страшную весть о его гибели.
Я очень благодарна моему лечащему врачу, который организовал транспорт и медицинскую сестру, чтобы она сопровождала меня к месту трагедии. Но добирались мы мучительно долго, в городе были такие пробки, что когда приехали к дому Лесика, его уже увезли в морг, не дождавшись меня, хотя я так их просила… Я увидела только лужу крови… брала ее руками… прижимала к себе. Во дворе было полно людей и полиции…
Немного придя в себя, я сказала, что должна быть возле сына. И мы поехали на Оранжерейную, в морг. Туда уже прибыли соответствующие службы, но меня пропустили. Два правоохранителя стояли рядом, пока я говорила с Олесем… А у него было такое лицо… как будто он сейчас откроет глаза и скажет: «Мама, не волнуйся!»…
А потом потянулись эти четыре тяжелых года… Поначалу мне казалось, что правоохранительные органы заинтересованы в том, чтобы разыскать тех нелюдей, которые сотворили такое зло. Потому что я не могла поверить, что украинец будет стрелять в украинца. В настоящего украинца! Да, я понимаю, что Олесь опередил свое время, что общество было не готово принять какие-то его суждения, мысли. Но разве за это нужно убивать?!
Буквально через пару месяцев министр внутренних дел Арсен Аваков публично заявляет, что убийцы установлены, называет их фамилии и сообщает, что они взяты под стражу. Причем он делает это заявление не только на всю Украину, но и на весь мир, где, как оказалось, тоже знали Олеся и читали его книги — во Франции, в США, в Бельгии…
Я даже не брала себе адвоката, думая: «Зачем? Ответственное должностное лицо на весь мир сделало громкое заявление о том, что факты установлены, убийцы найдены, зачем еще кого-то подключать?» Но стали происходить очень странные вещи.
Уволился специалист, которому я доверяла, — киевский прокурор Александр Машков — опытный профессионал и очень порядочный человек. Он с самого начала вел дело Олеся и, как оказалось, был знаком с его творчеством, читал его книги. Я не знаю, почему он ушел, могу только догадываться. Вечером мы с ним еще беседовали, а утром он мне сказал: «Валентина Павловна, вы меня извините, но я уволился из органов».
А потом дело вдруг передали в Одессу. Я узнала об этом случайно, из прессы. И, конечно, моментально понеслась в Генеральную прокуратуру, чтобы выяснить, что произошло. Ведь расследованием убийства изначально занималось МВД. Почему же оно оказалось в Генпрокуратуре, а потом в Одессе? Мне объяснили, что те двое, которых Аваков назвал убийцами, являются сотрудниками МВД, и в таких случаях министерство не имеет права брать в производство дело, по которому они проходят.
В Одессе тогда прокурором был Давид Сакварелидзе, и он же занимал должность заместителя генпрокурора. Этот человек сразу понял абсурдность ситуации — Олесь был киевлянином, а не одесситом, и убит был в Киеве. И Сакварелидзе отправил дело обратно в столицу. Но было потеряно время — целых два месяца! Кроме того, пропали некоторые улики. После истории с Одессой я поняла, что мне нужен адвокат.
Понимая, что в деле об убийстве моего сына что-то пошло не так, я решила встретиться с генпрокурором Украины. На общих основаниях вместе с адвокатом записалась к нему на прием. В списке моя фамилия значилась первой, но Юрий Луценко через меня перешагнул и принял в тот день тех, кто был записан после меня. А я так и осталась за дверью.
Поставив перед собой цель — добиться правды, я продолжала эти хождения по мукам. В городской прокуратуре, слава богу, не отказали в общении, ввели моего адвоката в курс дела, и только тогда начались небольшие подвижки. Но добиваться всего нам приходилось самим — звонить, писать, напоминать о своем существовании. Мы разослали письма в посольства всех стран в Украине с просьбой посодействовать в скорейшем расследовании дела. Отреагировало только посольство Германии. Немцы собрали у себя представителей еще нескольких посольств, дали информацию в прессу, даже пригласили на встречу министра Авакова. Но он, конечно, не пришел. И попытка немецких дипломатов повлиять на ситуацию так и не увенчалась успехом.
Следствие топталось на месте. Меня постоянно водили за нос, говорили, что ждут из-за рубежа результаты ДНК-экспертизы, поскольку, мол, хотят, чтобы экспертиза была объективной. Но на самом деле оказалось, что никто никуда ничего не отправлял. Это выяснилось, когда я предложила адвокату съездить в бюро судмедэкспертизы самим и выяснить, готовы ли результаты. Когда мы туда приехали, то узнали, что там ни о каких образцах и экспертизах — ни сном ни духом не знали и никто никому никаких заданий не давал.
Дело принимало оборот откровенного саботажа. И тогда мы с адвокатом вынудили сделать дополнительную экспертизу, чтобы повторно взять у подозреваемых биологические образцы. Отбирали их силой — эти кадры можно увидеть в интернете. Меня очень удивило то, как отчаянно сопротивлялись оба парня. Но если вы невиновны, то чего же вы боитесь?
Я несколько раз говорила с ними — Денисом Полищуком и Андреем Медведько — во время первых судов. Мне хотелось, чтобы они поняли: мной не движет чувство мести, но я хочу найти настоящего убийцу, того, кто поднял руку на моего сына. Помню, когда я разговаривала с Денисом, он постоянно опускал глаза. На вопрос: «Почему ты не смотришь мне в глаза?» — ответил: «Мне стыдно». Андрей же, войдя в зал заседания, сразу сказал: «Мама Олеся, я вашего сына не убивал!» Судья сделал ему замечание, мол, идет суд, и обращаться нужно к суду. Впоследствии мне рассказали, что стрелял именно Андрей, а Денис ему помогал — стоял «на шухере»…
Узнав, что этих парней выпустили на свободу, я стала сомневаться: а может, это действительно не они убили Олеся? Мне не хотелось верить в то, что все работники органов бездушные и бессовестные люди. Я просто не могла в это поверить. Меня часто спрашивали и продолжают спрашивать сейчас: «А что вам подсказывает ваше сердце? Что вы чувствуете, глядя на них?» Я всегда отвечала, что не чувства должны решать в такой ситуации, а закон. И ни разу публично не назвала подозреваемых убийцами…
Со временем я поняла, что у власти нет желания расследовать это убийство. Судебные заседания без конца переносятся, защита подозреваемых — четыре опытных, матерых адвоката — ведут себя так, что становится понятно — они намеренно тянут время: их выступления, как правило, затягиваются на несколько часов, их никто не прерывает, ораторы они хорошие, и словарный запас у них неисчерпаем.
Глядя на лица этих людей, я думаю: зачем вы это делаете? И почему ваши подзащитные не остановят вас, не скажут своим доверителям: «Не надо, хватит! Мы уверены в своей невиновности и не боимся судов!» В конце концов если они действительно невиновны, суд это докажет и их оправдает. Но ничего этого не происходит. Значит, кому-то выгодно затягивать процесс.
Всякий раз, идя в суд, я прохожу мимо толпы молодых людей у входа — с флагами, плакатами, они что-то скандируют. Я всегда здороваюсь с ними. Они ничего мне не говорят, просто выкрикивают, что в голову взбредет. Эти дети почувствовали вкус свободы и вседозволенности: захотели — посольство дымовыми шашками закидали, захотели — банк подожгли или напали на кого-то и избили. Но самое страшное, что это стало обыденным явлением в стране, где нет закона и порядка.
Глядя на пикетчиков у суда, я все думаю: а есть ли матери у этих детей? Как они могут спокойно сидеть у телевизора и наблюдать, как их сын, надев «балаклаву», что-то громит или на кого-то поднимает руку?
Мне кажется, что все эти годы Украина плачет. Украина — это люди, которые говорят на моем родном языке и так же тяжело и больно переживают все наши трагедии. Уверена, что большинство моих земляков никогда не хотели зла ни своей стране, ни моему Олесю. Я это чувствую по отношению ко мне простых людей, которые узнают меня на улице, останавливаются, поддерживают, говорят очень хорошие слова в адрес моего сына, подходят на кладбище, чтобы обнять… Есть другая, небольшая часть общества, которая просто одурачена, но когда-нибудь она это поймет, или ей помогут понять. А есть просто нелюди — без совести и без сердца. Они и убили моего сына.
Если бы Олесь был жив, он с огромной болью воспринимал бы все, что сейчас происходит, потому что на нашей земле пять лет идет война. И мне очень горько за людей на Донбассе, которые живут — как придется и, ложась спать, не знают, доживут ли до утра.
Я сама дитя войны. И хорошо помню, как мы, маленькие, в погребе сидели, когда наши войска отступали, и в мое небольшое село вошли немцы. На наш огород упала бомба, и долго-долго в земле оставалась эта страшная черная яма от снаряда. Помню, как в дверь нашей хаты попала пуля. Вся семья тогда пряталась в погребе, кроме прадеда моего, Якова Демидовича, которого мы все очень любили. Он не захотел выходить из хаты и сказал нам: «Не я до цього супостата прийшов, а він до мене. Я зі своєї хати не вийду! У мене два онуки воюють, а я тут буду від супостата в погребі ховатись?!» Сел у окна и говорит: «Не сдвинусь!»
Бог миловал моего прадеда, бомба в дом не попала. Но когда немцы уже были в селе, мы очень боялись, чтобы он не накинулся на кого-то из них — вот такая у прапрадеда Олеся была ненависть к немцам. Да и сама я очень плохо относилась к этой нации. Будучи уже взрослой и работая в комсомоле, я попала в Германию с «поездом дружбы» — мы везли туда на отдых 300 украинских детей, а к нам 300 немецких малышей ехали отдыхать в пионерские лагеря — под Киевом, Харьковом и Донецком. И когда поезд приехал на вокзал, там нас очень торжественно встречали немецкие дети — нарядные, с большими барабанами и губными гармошками. Мне предстояло приветственное слово от имени украинской делегации сказать, и когда эти губные гармошки вдруг заиграли, во мне всколыхнулась детская память, и я еле сдержалась, чтобы не подойти и не вырвать у них из рук эти проклятые гармошки. Потому что их звуки в моем сознании прочно были связаны с войной. И с бедой.
Я работала тогда в Сумах, рядом Путивль — партизанский край, а дальше — брянские леса. Мне часто приходилось бывать в этих краях во время командировок, и я многое знала о том, что там происходило во время войны, какие там зверства устраивали фашисты! Село с красивым названием Березки эти нелюди сожгли дотла — ни одного двора не уцелело! До войны в Березках было две школы. Их стерли с лица земли, а колодцы по всему селу забросали трупами детей… И вот эти леденящие душу истории, рассказанные мне жителями тех мест, намертво врезались в память, заняв место рядом с моими личными детскими воспоминаниями.
Я помню, как фашисты бежали, когда наши войска перешли в наступление. Как потом односельчане нашли и похоронили советского солдата, который погиб, освобождая наше маленькое село. Это был совсем молодой парень из Сибири. Каждый раз, приезжая домой, я проходила мимо его могилы — скромного обелиска с деревянной оградкой — за ней постоянно ухаживали мои земляки. Украинцы ухаживали за могилой русского.
Олесю вся эта память и лютая ненависть к войне передалась на генетическом уровне. Он много писал о разных войнах, но всегда хотел донести до людей одну и ту же мысль: война — это самое страшное, что придумало человечество.
По семье моего мужа, отца Олеся, тоже прошлась война. Лёня родился в 1937-м. Вообще-то его назвали Алексеем, но больше прижилось имя Лёня. Он часто вспоминал, как его отец уходил на фронт. Несмотря на то что был совсем крохой, запомнил тот день навсегда.
Из его родного села Куземин на фронт уходило много призывников. Сначала они собирались в центре, где были школа и сельсовет, а оттуда их провожали до реки Ворсклы, где уже ждали машины. До реки от центра путь неблизкий — километра два, и Лёня рассказывал, что провожало мужчин на войну практически все село. Он сидел на руках у отца, крепко держался за шею, рядом шли две его старшие сестры, а позади — мама. Она шла и все просила у бога: «Вбережи його менi так, як я його берегла!» Это она мне рассказывала потом, после войны.
С околицы добрались новобранцы до Ахтырки. Когда въехали в Харьковскую область, получили назначение. Правда, многие вернулись назад, потому что там уже были оккупанты — немец вовсю наступал — куда было идти? А Лёнин отец сказал: «Мої предки під царем не були, бо вони козаки. А пiд нiмчуракою проклятою я тим паче не буду!» У него в свидетельстве о рождении было написано «козак», и у его жены — мамы Лёниной — «козачка». И оба они с гордостью это по жизни несли.
Такое вот решение принял тогда мой будущий свекр и пошел в Сталинград. Пешком. И пришел туда в одном сапоге, а на второй ноге у него были какие-то обмотки. Пришлось ему в этом смертельном котле хлебнуть лиха. Но господь оградил — он выжил на войне, вернулся к детям.
Обо всем этом Олесь знал, потому что с раннего детства интересовался историей своего рода. Особенно его увлекала тема войны — от Первой империалистической, на которой погибли двое из нашей семьи — родной брат моего деда Андрея — Тит и его родной дядя — Емельян. А с Великой Отечественной, слава богу, все наши мужчины вернулись живыми.
Моя мама тоже многое рассказывала Лесику, делилась своими воспоминаниями. У бабушки с внуком были очень доверительные, близкие отношения: она рассказывала ему даже то, что ребенку знать вовсе не обязательно, — считала, что ничего не надо утаивать.
Это бабушка рассказала Олесю, что дед мой, ее отец, был репрессирован. Как-то мы с мужем пришли домой, а сын вдруг задал ему вопрос по этому поводу. Мы переглянулись: откуда он знает? А мама моя говорит: «Это я ему сказала. Он умный ребенок и должен знать, что его дед ни в чем не виноват. Я буду рассказывать ему все, чтобы он знал, через что прошли его предки».
Олесь никогда не разделял русских и украинцев. Во-первых, он родился в Советском Союзе и воспитывался в советской школе. А во-вторых, в нашей семье были и украинцы, и русские, и белорусы, и грузины, и татары. У дяди Мити моего жена родом из Орловской области, и когда он в Германии служил четыре года, она жила с нами, потому что семью брать военнослужащим не разрешали. Так что в роду нашем не было конфликтов на национальной почве, а был мир. И Олесь рос в атмосфере мира и доброжелательности, жадно впитывая знания, полученные от общения с людьми и почерпнутые из книг.
Когда вышла его первая книга «Вурдалак Тарас Шевченко», для нас с мужем, филологов, это был настоящий удар. Тем более что отец Олеся специализировался на украинской филологии, очень хорошо знал литературу, у него была изысканная литературная украинская речь, он мог часами цитировать Шевченко. И то, что сын написал о великом Кобзаре, ничего, кроме шока, не могло вызвать ни у него, ни у меня. Разрядить атмосферу и понять сына помогла моя мама — любимая его бабуся, с которой он с детства делился всеми своими секретами и переживаниями.
Когда на Олеся обрушился шквал критики и негатива, бабушка встревоженно начала с ним разговор: «Лесику, це ж Шевченко! Як так можна?» На что он только улыбнулся: «Бабусю, ти не переживай, я не винен. Ось щоденники Шевченка. Вiзьми та перечитай». И моя мама, с семью классами образования, засела за дневники Тараса Григорьевича. Она прочитала их полностью, а потом подозвала нас с отцом: «Я хочу с вами поговорить. Вот вы образованные люди, оба с дипломами, а доверились слухам и эмоциям. Ну ладно еще Валя — она женщина, нам свойственно многое воспринимать эмоционально. Но ты же, Лёня, такую школу жизни прошел! Что ж вы, не разобравшись, накинулись вдвоем на ребенка! Вот, берите книги и читайте! А потом попросите у сына прощения, потому что он не солгал!»
Мы с мужем всю ночь напролет читали дневники Шевченко и поняли, что сын действительно был прав и не солгал в своей книге ни единым словом.
Откуда в нем появилась эта тяга докапываться во всем до сути, до истины, даже если эта истина противоречила принятым в обществе установкам, трудно сказать. В нашем доме всегда на столе лежал украинский рушник, а на нем Кобзарь. Но кто знал, что ребенок так рано проявит интерес к этой книге и к личности ее автора! Он с восьмого класса эссе Шевченко посвящал, а потом появилась и книга.
Возможно, сейчас он бы по-другому ее написал. Ведь Олесь как раз вошел в самое благоприятное для творчества время. Человек творит, когда у него есть для этого условия. И мы, семья, эти условия ему старались создавать. Я никогда не обременяла его своими проблемами — видела, что у него другая судьба, иная жизнь. Я чувствовала в нем сильное творческое начало, видела потенциал. У него был аналитический склад ума, он любил все подвергать сомнению, анализировать. Ему не раз говорили: «У тебя же готовая диссертация! Мог бы защититься!» А он только пожимал плечами: «Зачем мне это?» Потом мне стало известно, что Донецкий университет, где он читал лекции, предложил ему заняться все-таки диссертацией, и Олесь даже согласился, но начались все эти события, и он не успел…
Я не знала ни о его поездках с лекциями, ни о творческих планах. Он меня своими делами не нагружал, чтобы не доставлять лишних волнений. И, кстати, в своем творчестве Олесь практически нигде меня не упоминал. Один только раз упомянул в какой-то газете. Моя коллега как-то принесла газету, где было опубликовано интервью с Олесем. Отвечая на вопрос журналиста, он сказал: «Моя мама — удивительная женщина! Даже во время тотального дефицита она всегда была красиво одета, потому что все для себя шила». Это был единственный раз, когда он публично говорил обо мне.
Мы с отцом никогда не думали, что Олесь будет журналистом. Но в нем очень рано проклюнулись творческие ростки. Помню, ему было года три, он только-только научился говорить, и нам нужно было ехать в село убирать сено. С вечера решили, что поедем: я, моя мама, две моих тети и муж одной из них. Маленький Лесик сидел рядом, слушал наш разговор и вызвался: «I я з вами!» Утречком, часа в четыре, когда все собрались выезжать, я подошла к нему, спящему, и тихонько коснулась: «Лесик, надо ехать за сеном». Он моментально вскочил, очень быстро оделся, совсем как взрослый.
Приехали мы на поле, а равнина такая — красота, ширь, раздолье! И где-то у самой линии горизонта, километрах в пяти, виднеются кроны деревьев. Олесь вертит головкой по сторонам, а потом вдруг с восторгом говорит, обращаясь к моей маме: «Який широкий свiт, бабусю!» Это так неожиданно прозвучало в устах трехлетнего малыша, что мы, взрослые, удивленно переглянулись и засмеялись.
Бывало, когда его переполняли эмоции, он говорил: «Мамусю, люблю тебе на ввесь світ! А тебе, тату, — аж де небо не кінчається! А тебе, бабусю, — аж до Туреччини!» Такая в нем, еще совсем маленьком, была поэтическая душа. Когда к нам в гости наведывался мой знакомый писатель, Анатолий Иванович Давыдов, он Олесика иначе как «коллегой» не называл.
С журналистикой у него сложилось как-то само собой. После университета он сообщил, что его оставляют работать на кафедре филологии. Но я смотрю — время идет, а он молчит, документы не собирает. А потом вдруг говорит мне: «Давай, чтоб не было ссор, я не пойду в университет».
Я удивилась: «Как? А куда же ты пойдешь, сынок?» — «Мама, ну кому сейчас нужен мой Пушкин или мой Лермонтов? Ты видишь, что происходит? Надо все делать иначе. Ну, на всякий случай, я пойду пока поработаю в школу».
А уже август был в разгаре, сентябрь на носу. И Олесь встал на учет в службу занятости. Там, видно, обратили внимание на серьезного парня и вскоре вызвали: «Приходи, намечается место! В частной школе, которая готовит гувернанток. Директор тебя вызывает».
И Олеся взяли на работу руководителем по научной части. Директором школы была женщина — энергичная, предприимчивая. Но дело для нее было новое, начинать пришлось с нуля. Стали они искать помещение для занятий. В центре аренда дорогая, нашли подешевле в районе Лукьяновки. Олесь подготовил целую программу к учебному процессу, начали работать. А потом директриса, видимо, смекнула, что торговля — дело более прибыльное, чем наука. И к школе постепенно утратила интерес.
Как-то Олесь, который очень ответственно относился к своей работе, сказал ей: «Мне небезразлично, куда пойдут эти люди, в чьи семьи, в чьи дома». Директриса в ответ ухмыльнулась: «Тебя это не должно волновать!»
После этого разговора он решил уйти из школы. Параллельно он уже писал в газету «Киевские ведомости» свои короткие заметки. И однажды они попали в руки моему приятелю, Володе Бурбану, который тогда был главным редактором журнала «Книжник». Прочитав публикации Олеся, он спросил у меня: «Это пишет наш ребенок? Молодец! Пусть идет ко мне. Правда, с зарплатой у нас не очень, но вы же прокормите своего сына?»
Я сказала, что надо с ним самим для начала поговорить. На что Володя ответил: «Ты ему скажи, что у него в трудовой будет написано: «журнал «Книжник».
Как только я рассказала о нашем разговоре Олесю, он сразу же согласился. Работал в журнале и продолжал писать для «Киевских ведомостей». А когда познакомился с главным редактором этой газеты Сергеем Кичигиным, тот предложил перейти к ним в штат. Правда, вначале его взяли на должность литературного редактора.
Я очень хорошо помню одну из первых заметок Олеся в «Ведомостях». Он рассказывал в ней о пишущей машинке, которую нашел на свалке, возвращаясь домой. Шел от моего дома к троллейбусу, но почему-то вдруг свернул во дворы — он обожал ходить пешком, прогуливаться по Киеву. В одном из дворов возле мусорного бака Олесь увидел пишущую машинку и забрал ее домой. А потом кому-то отдал ее — она была в рабочем состоянии. И вот об этой машинке он написал, как о живом существе! Жаль, что я не сохранила ту заметку…
Конечно, я следила за его публикациями, понимала, что это дар, что мой ребенок — очень неординарная личность. Когда он стал заниматься публицистикой, я забеспокоилась. Это было еще при жизни отца Олеся. Но Леня никогда с ним на эту тему не говорил. Мы не мешали ему, ведь можно просто перекрыть человеку путь неосторожными советами, и он изменит свое отношение к перу. Муж сам был пишущим человеком, в юности печатался в районной газете, откуда и пришел потом в комсомол. Поэтому вмешиваться в творчество сына мы никогда бы не стали. Я только просила его иногда: «Сыночек! Здесь у тебя такие слова написаны… Надо бы другое слово поискать…» А он отвечал: «Тогда будет по-другому звучать. Надо находить такое слово, чтобы сразу было все понятно, чтобы достучаться». Вот так и получилось…
В детстве у сына было не много друзей — он не любил шумные компании. Ему нравилось одиночество, книги… Он с удовольствием проводил время в своем «книжном мире» — ремонтировал старые книжки, «лечил» — как он говорил, что-то рисовал, клеил… У него на столе всегда лежала большая игла, суровые нитки — где он это все брал, не знаю, — и он увлеченно этим делом занимался.
Бывало, принесет из детской библиотеки стопку книг — потрепанных, развалившихся, изрисованных. Сидит, клеит, ремонтирует их. Бабушка бывало смотрит с укором: «Шо ж ти робиш? Ти ж цим дихаєш!» А он ей: «Бабуся, ничего! Я резиночкой подчищу, подправлю, и будет как новенькая!» Такое вот трепетное и бережное отношение у него было к книге с детства.
Помню, когда он учился в 9-м классе, умер Брежнев, и одноклассники решили уйти с урока русской литературы, чтобы «помянуть генсека». Олесю тоже предлагали присоединиться, но он ответил: «Я не буду срывать урок. И вам не советую. Тем более что это мой любимый предмет и любимый учитель».
Войдя в класс, учительница увидела Олеся, одиноко сидящего за партой. Она все поняла, но не устроила скандал и не побежала жаловаться директору. А подошла к доске и спокойно сказала: «Ну что ж, начнем урок». Олесь потом часто вспоминал, что это был лучший урок русской литературы в его жизни.
Мой сын часто говорил о себе: «Я — волк-одиночка». Он не состоял ни в одной политической партии, хотя его нередко приглашали усилить партийные ряды. А в 2012 г. он решил проверить свои собственные силы и поучаствовать в выборах в Верховную Раду как самовыдвиженец. Денег под избирательную кампанию он ни у кого не просил. На свои кровно заработанные писательским трудом средства печатал агитационные листовки, а ночью расклеивал их по городу. Спал тогда всего по четыре часа в сутки. По иронии судьбы, ему попался один из самых проблемных киевских округов — №223, где развернулась настоящая война за мандат между кандидатом от действующей власти и представителем националистической партии «Свобода». ЦИК никак не мог установить результаты голосования; во время подсчета голосов были драки и провокации, после чего назначили перевыборы, и Олесь Бузина по их результатам занял четвертое место. Так он на собственном опыте испытал, что такое политическая борьба в Украине.
Свой последний день рождения — 45-летний юбилей — Олесь решил отметить… на войне. Они с друзьями участвовали в исторической реконструкции войны в Афганистане. Олесь не был на той войне — судьба его уберегла. Но потом я прочитала в одном из писем, которые он писал из армии своей школьной учительнице: «Если выбор падет на меня, я пойду, куда скажут. Я же мужчина, я должен». Он отслужил в армии положенный срок. Потому что считал, что каждый настоящий мужчина обязан пройти армейскую службу.
И вот, в свой 45-й день рождения, 13 июля, он приехал ко мне с афганской «войны». Не позвонил заранее — сюрприз хотел сделать. Выхожу из подъезда, а он в военной форме летит мне навстречу. Я так обрадовалась — мой Олесь идет! Подробностей никаких сын мне не рассказывал. Просто сказал: «Все нормально, мама!» Это уже потом я прочитала в газете «Сегодня» его статью, где он подробно рассказывал об этой реконструкции войны…
Мой сын и погиб на войне. На безрассудной и никому не нужной войне, где он защищал свою Родину. Когда он появлялся на эфирах российских телеканалов, я видела, с каким восторгом его встречают люди. Потому что не было там другого такого украинца, который так гордо любил бы свою страну и так за нее боролся силой своего слова. За это его и любили. Когда кто-то из присутствующих бросил фразу о том, что нет такой страны «Украина», Олесь достал из кармана свой паспорт: «Как это нет?! Посмотрите, я украинец!»
Он хотел достучаться до обманутых, помочь заблудшим, уберечь их от опасных ошибок, напомнить уроки истории. Он не собирался покидать Украину, всегда говорил о ней с любовью, полушутя: «Здесь даже жабы квакают иначе…»
*В. С. Шевченко — председатель президиума Верховного Совета Украины (1985—1990).
Валентина Бузина, 2000.ua